В прошлое воскресенье правозащитная организация «Команда 29» объявила о закрытии после блокировки сайта проекта Роскомнадзором. Как стало ясно из уведомления Генпрокуратуры, силовые структуры отождествляют «Команду 29» с зарегистрированной в Чехии организацией Společnost Svobody Informace («Общество свободы информации». — Ред.)*, деятельность которой в конце июня была признана в России нежелательной.
Правозащитники специализировались на защите обвиняемых в госизмене, а также участвовали в делах, которые они считали политически мотивированными. Адвокаты проекта защищали бывшего журналиста «Коммерсанта» и «Ведомостей» Ивана Сафронова, ученых Виктора Кудрявцева и Валерия Голубкина, бывшего топ-менеджера «Интер РАО» Карину Цуркан, а также ФБК**, когда организацию признавали «экстремистской». К моменту самороспуска «Команды 29» ее, теперь уже бывший, глава Иван Павлов несколько месяцев являлся фигурантом уголовного дела о «разглашении» информации по делу журналиста Ивана Сафронова.
Корреспондентка «Новой» обсудила с ним закрытие проекта, уголовное преследование и давление на адвокатов в России.
Мы встречаемся с адвокатом Иваном Павловым во вторник вечером, в кафе неподалеку от Мосгорсуда. За несколько часов до нашей встречи Мосгорсуд признал законной меру пресечения, избранную адвокату по делу о разглашении данных предварительного расследования. Ранее Басманный районный суд избрал для него запрет определенных действий: Павлову нельзя общаться со свидетелями по уголовному делу, отправлять и получать почтово-телеграфные отправления, а также использовать средства связи и интернет. Коммуникации из-за этого несколько усложняются. На интервью мужчина приходит в сопровождении двух адвокатов (на заседании его представляли целых 18 защитников). Еще на прошлой неделе он возглавлял правозащитную организацию «Команда 29», которую сам же основал в 2014 году. Теперь «Команды» больше нет: организация закрыла все свои медиапроекты и удалила архив.
— В апреле вас обвинили в разглашении тайны следствия. В каком состоянии сейчас находится ваше дело?
— Мы сейчас заняты обжалованием допущенных безобразий в ходе обыска и избрания меры пресечения, но пока поддержки у судебных инстанций не находим. Сегодня закончилось заседание Московского городского суда, где проверяли вопрос, насколько законной была избранная мера пресечения в виде запрета на использование средств связи и интернета. К сожалению, заседание закончилось тем, что нам отказали в удовлетворении жалоб и внесли в дело только некоторые косметические изменения. При этом ограничения, которые введены в отношении меня 30 апреля, представляют собой мину замедленного действия. Они даже не понимают, что сами стреляют себе в ногу.
— В каком плане?
— В этом деле борется мое адвокатское существо с гражданским. Гражданское существо говорит, что мои права нарушены. Мне запретили пользоваться интернетом и средствами связи. Я не могу позвонить своей двенадцатилетней дочери в Германию, хотя это единственной для меня способ с ней поговорить. Это, конечно, больно, причем не только для меня, но и для нее. Это неправильно и несправедливо. В это же время мое адвокатское нутро говорит: «чем хуже, тем лучше». Из-за ограничений мои подзащитные утратили возможность эффективно защищаться — без доступа к интернету даже правовую базу посмотреть нельзя. И моя адвокатская сущность говорит, что будет еще хуже и в итоге дела моих подзащитных просто развалятся. В наших судах, может быть, и нет, а в Европейском суде по правам человека посчитают, что это лишение обвиняемого возможности нормально общаться с адвокатом. Я же не могу сам отказаться их защищать. И они сами не отказываются. Так что нет худа без добра.
— Каково это быть адвокатом и быть руководителем проекта (уже в прошлом), когда вы не можете пользоваться интернетом и мобильной связью?
— Во-первых, у меня до сих пор фантомные боли. Я чувствую себя очень некомфортно и не говорю уже про какие-то банальные бытовые сложности.
Такси не вызвать, доставку не заказать, прогноз погоды не посмотреть. Я не могу путешествовать один, я всегда нахожусь с кем-то. Без интернета мы становимся реально беспомощными.
Кроме того, эффективность адвокатской работы очень зависит от индивидуальности. Ее лучше делать самому, это все равно как если бы врач работал через посредника. Конечно, хорошо, когда есть коллеги, на которых можно положиться, но мой вклад в работу существенно уменьшился.
— Еще пару недель назад вы собирали деньги на технику взамен изъятой во время обыска. Когда «Команда 29» открывала сбор, можно было бы предположить, что проект придется ликвидировать?
— Решение Генеральной прокуратуры оказалось достаточно неожиданным и очень брутальным. Это был сигнал, который требовал от нас моментальной реакции. Мы, честно говоря, не предполагали, что новое драконовское законодательство (о нежелательных организациях; в начале месяца Владимир Путин подписал закон об уголовном наказании за организацию работы нежелательных организаций. — Ред.) будет настолько извращенно интерпретировано. Закон есть закон, но мы не думали, что он окажется настолько разрушительным для структур, которых он не должен касаться.
— «Команду 29» связали с чешской неправительственной организацией Společnost Svobody Informace. Что это за организация и какое вы к ней имеете отношение?
— Я был одним из тех, кто создавал Společnost Svobody Informace в 2015 году в Чехии. Организация специализировалась на адвокации свободы информации. Предполагалось, что это будет международный проект. На время я вошел в состав учредителей как один из специалистов в сфере свободной информации, потом вышел. В 2018 году в организацию пришли новые люди, которые иногда обращались ко мне за консультативной и чисто адвокатской помощью в области сферы законодательства и правоприменительной практики. Организация не сделала ничего противозаконного. Она вообще ничего не делала в сфере нацбезопасности России. Насколько я знаю, ее адвокаты будут защищать организацию в суде.
— Как я поняла, на данный момент юридически вы не имеете никакой связи с Spolecnost Svobody Informace?
— Сейчас мы и не можем иметь. Мы люди законопослушные, у нас нет такого права, даже если нам не нравится закон. Закон плох, но это закон. Как говорится, не так страшен dura lex, как практика его применения (каламбур от латинской фразы Dura lex sed lex — «закон суров, но это закон». — Ред.). Какое-то взаимодействие у нас было в прошлом году. Сейчас любое взаимодействие является нарушением закона. Как юристы, мы понимаем важность требования, потому что работаем в сфере, где любая ошибка может стать последней. Как саперы.
— Будете ли вы оспаривать решение именно в отношении «Команды 29»? Или вы просто решили оставить проект?
— Сейчас будет решаться вопрос, насколько безопасно будет работать адвокатам, которые будут представлять интересы нежелательной организации, я уже не говорю про «Команду 29». Сейчас любое взаимодействие с ней считается криминальным в стране.
— Вплоть до работы адвокатов?
— Это хороший вопрос, на который мы собираемся в ближайшее время ответить. Но пока новое законодательство, которое вступило в силу с 12 июля, плюс расширительная правоприменительная практика, которая есть у старого закона, показывает, что перспективы расширения [трактовки «участия» в нежелательных организациях] становятся все очевиднее. Поэтому пока мы не готовы сказать, будем ли мы что-нибудь делать. Можно оспорить блокировку сайта, поскольку он принадлежит мне и доменное имя закреплено за мной.
Но я не уверен, что можно оспорить действия властей в интересах нежелательных организаций и не причинить вреда адвокатам, которые будут участвовать в процессе.
— Как вы думаете, был ли у проекта какой-то конкретный повод для получения статуса нежелательной организации? Условно, они защищали ФБК, поэтому их закрыли.
— Набралась критическая масса. Дело ФБК могло стать последней каплей, которая переполнила чашу терпения тех лиц, кому наша деятельность никогда не была по душе. Сейчас, конечно, вся эта предвыборная обстановка в стране добавляет еще градус ненависти ко всему, что не соответствует генеральной линии.
— В той или иной степени на вас постоянно оказывали давление. К примеру, велась слежка. Были какие-то изменения за последние полгода? Возможно усиление давления из-за конкретных дел?
— Последнее время мы чувствуем каждую неделю, как что-то происходит. Чаще всего по пятницам. А так активность была и в деле Цуркан (в конце прошлого года топ-менеджера «Интер РАО» Карину Цуркан приговорили к 15 годам колонии по делу о шпионаже. Ее защитой занималась «Команда-29». — Ред.). С начала прошлого года, когда она была освобождена на короткий период, за нами постоянно следили чекисты. В деле Ивана Сафронова за нами тоже постоянно кто-то следил.
Кроме того, велась атака на всех адвокатов Сафронова. Их пытались прессовать по профессиональной части: лишить адвокатского статуса, возбудить дисциплинарное производство.
[Минюст] обращался в квалификационную комиссию [Адвокатской палаты Санкт-Петербурга] с просьбой привлечь адвокатов к дисциплинарной ответственности. В моем случае они даже обращались дважды, и дважды питерская палата отказывала им в этом удовольствии, считая, что мои действия соответствовали закону и кодексу профессиональной этики.
— Уголовное дело против себя вы же тоже связываете с делом Сафронова. В частности, вы говорили, что уголовкой вам неоднократно угрожал следователь ФСБ Александр Чабан.
— Формально оно связано с делом Сафронова. Неформально, как я вам уже сказал, оно возбуждено по заслугам за весь период моей деятельности.
— Как вы думаете, зачем государству понадобились адвокаты, если в целом создается впечатление, что политические дела уже и так заранее проигрышные?
— Адвокаты бывают разные. И адвокаты по-разному защищают. Можно защищать, просто руководствуясь буквой закона, которая не работает. А можно защищать, используя все не запрещенные законом способы, в том числе такой способ, как обеспечение гласности. Обеспечивать гласность можно даже в закрытых делах, потому что не все там является тайной. То, что не является тайной и свидетельствует о нарушениях в этих делах, защитник может использовать, чтобы придать гласности и заручиться общественной поддержкой. Чтобы не дать власти скатиться в полный произвол, потому что в темноте и тишине его так легко творить. Когда никто никому ничего не скажет. Когда судья и следователь уверены, что ничто из происходящего в зале судебного заседания за закрытыми дверями не станет известно общественности.
Наша деятельность основана на трех китах.
Прежде всего, это законы, а также знания и опыт. В этой сфере мы считаем себя экспертами номер один в стране.
Второй кит — гласность.
Третий кит — это ирония.
Мы показываем, что власть иногда выглядит очень смешно, и ей это очень не нравится. Однако показывать, как бывает власть смешна, когда она пытается уничтожить человека, — сейчас самый эффективный подход. Это доказано на конкретных делах. К примеру, на деле Оксаны Севастиди, которую сначала осудили на восемь лет за то, что она в апреле 2008 года написала эсэмэску о том, как через ее родной город Сочи идет поезд, груженный военной техникой, в сторону абхазской границы. Мы взяли это дело, когда она уже отбывала наказание, и вынесли его на первые полосы.
Мы рассказали об этом абсурде, когда могут женщину, которая не имеет никакого отношения к государственной безопасности, обвинить в госизмене.
За 70 знаков СМС-сообщения. Как этими 70 знаками женщина, которая продавала хлеб на рынке, могла сформулировать государственную тайну ядерной супердержавы?
Вы сейчас улыбнулись. Именно это мне и надо. Мы сделали так, что над этим улыбнулись все, в том числе и журналист, который задал о Севастиди вопрос Владимиру Путину на его пресс-конференции. Тогда Путину пришлось отвечать на вопрос как человеку. После этого наша жалоба в Верховный суд была моментально принята к производству. В свою очередь, Путин, не дожидаясь рассмотрения в Верховном суде, женщину помиловал. А после этого мы узнали, что в Краснодарском крае из-за этого состава была заведена целая грядка дел, с помощью которых люди себе на погоны зарабатывали. Только одна из этих женщин, Марина Джанджгава, получила 12 лет лишения свободы. Мы их всех вытащили. С помощью закона, гласности и иронии.
— Картинка смешная, ситуация страшная.
— Абсурд за закрытыми дверями происходит достаточно часто. Мало тех, кто может об этом рассказывать. К сожалению, мы были одними из них. Мы как «Команда 29» прекратили свою деятельность, но продолжили работать как адвокаты в личном качестве. Надеемся, что адвокатская деятельность какое-то время еще не будет запрещена в России, но как только ее запретят, мы расстанемся с этой профессией.
— Что изменилось в защите обвиняемых в госизмене за последние годы? Есть ли какая-то динамика?
— В 2015 году в поддержку обвиняемой в госизмене Светланы Давыдовой с помощью «Новой газеты» за выходные удалось собрать более 50 тысяч подписей (дело против нее впоследствии прекратили. — Ред.). Освободили ее, конечно, не адвокаты. Ее освободило общественное мнение. Общественность сказала, что многодетной кормящей матери не место в СИЗО. Она должна быть с детьми.
Сейчас порог чувствительности населения повысился. Я думаю, что, во-первых, сейчас и 50 тысяч подписей не собрали бы. А во-вторых, уже реакция на это общественное мнение была бы не такая. Народ стал привыкать к ужасу, который у нас происходит.
У нас сейчас такие дела — пожилые ученые. У нас одному подзащитному 85 лет. [Профессору МФТИ] Валерию Голубкину, который в СИЗО сидит, — 70. В апреле умер [ведущий специалист головного НИИ «Роскосмоса»] Виктор Кудрявцев (мужчине было 77. — Ред.), который год провел в СИЗО. Мы добились того, что он смог хотя бы сделать это в кругу семьи и какое-то время провести на свободе.
Конечно, это связано с войной, которая сейчас везде. Включишь телевизор, а там война. Если есть внешние враги, давайте будем искать внутренних.
Кто враги? А вот кто: 275-я, 276-я статьи УК. Почему «Команда 29»? Потому что 29-я статья Конституции о свободе информации. 29-я глава Уголовного кодекса — преступления против национальной безопасности. Нежелательные организации, кстати, тоже в 29-й главе. Ирония судьбы.
— «Команда 29» вела ряд резонансных уголовных дел. Что вам давала возможность работать именно в рамках проекта?
— У «Команды» были информационные ресурсы. Собственных ресурсов у нас не осталось, но остались хорошие отношения с журналистами. Несмотря на тяжелый суд, мы даем интервью, потому что это важно для нас. Таким образом мы профессионально защищаем наших доверителей. В остальном не думаю, что мы как-то пострадали.
— Может быть какая-то финансовая поддержка?
— Адвокатов кормят наши подзащитные. Фандрайзинг у «Команды» был, но его использовали больше для развития информационного проекта. Планы были грандиозные. Собирали деньги на технику, но ее уже возместили тем, кто ее потерял в связи с обысками. Я благодарен всем, кто сделал это возможным.
Сейчас уже нет ни фандрайзинга, ни проекта. Потому что безопасность людей важнее, чем любой проект. Мы приняли решение ликвидировать организацию и удалить весь контент исходя не только из безопасности наших бывших сотрудников, но и сторонников, которые нас поддерживали.
— Можете назвать главные достижения проекта за весь период его существования?
— Я раньше думал, что у нас все самые важные достижения еще впереди. А сейчас вот как оказывается. Наверное, дело сочинских женщин, которых судили за эсэмэски, дело Светланы Давыдовой. В 2017 году у нас было три помилования у президента. Обычно крутым считается уже одно помилование в адвокатской практике. У нас был самый низкий срок за госизмену — три года.
— «Команда 29» была создана после того, как ваш проект «Институт развития свободы информации»*** признали иноагентом. Планируете ли вы и сейчас создавать новую организацию вместо старой?
— За свою жизнь я столько брендов создал. Главное, что каждый новый — лучше предыдущего. Я смотрю в будущее с оптимизмом, но никаких планов пока не анонсирую. Сначала сделаю, а потом вам расскажу. Так будет правильнее.