«По всему, что нам обещали, компания сдержала слово. Рассказывали, что 40 процентов из нас там так и останутся, — в принципе, все так и было», — рассказывает казанский боец ЧВК Вагнера. Чуть больше полугода назад он из мест не столь отдаленных по проекту предпринимателя Евгения Пригожина отправился в зону СВО. За это время успел принять участие в нескольких штурмах, перенести два ранения, получить амнистию и благополучно вернуться домой, чтобы построить новую жизнь. О том, какие нравы на самом деле царили в рядах ЧВК Вагнера, как «музыканты» отрабатывали задачи, почему произошел мятеж и как вернуться живым из мясорубки, — в интервью «БИЗНЕС Online».
О герое
Нашему собеседнику 27 лет, родом он из Казани, и на первый взгляд он молодой человек с самой обычной судьбой. После школы поступил в университет, потом — армия. После дембеля устроился на работу в одно из силовых ведомств, но быстро разочаровался в службе, уйдя на вольные хлеба. Затем нагрянула пандемия коронавируса, пришла безработица, а вместе с ней и время поиска новых видов заработка. Жизнь подтолкнула на отчаянный шаг — пойти в «закладчики». Его задержали и судили по ст. 228 УК РФ, отправив на несколько лет в колонию для бывших сотрудников правоохранительных органов в Нижнем Новгороде.
Когда началась специальная военная операция, наш герой уже отмотал пару лет. Рассказать свою историю честно и без прикрас он согласился только на условиях полной анонимности в силу известных причин.
О вербовке
— Расскажите, как вас из колонии забрали в ряды ЧВК Вагнера?
— Евгений Пригожин приезжал в колонию. Все, наверное, видели видеоролики с его выступлениями. Я потом еще с другими общался, кто был из колонии, — все говорили, что он приезжал к ним лично.
— Вы с ним общались вживую?
— Да, конечно. Было собеседование, так скажем. Все проходило в кабинете начальника колонии, я туда зашел четвертым по счету.
— Как все проходило?
— Самое простое общение. Спросил о возрасте, статье, о том, хочу я или не хочу, подхожу или нет. Сказал, что, если проблем со здоровьем нет, годен. Перед выходом я ему даже сказал спасибо.
— Что было дальше?
— Мы ждали 10 дней. Я так понял, в это время готовились документы на амнистию, потому что 16 сентября 2022 года мы уехали и той же датой я был уже амнистирован.
— Разве амнистия предоставлялась не после службы?
— Я так понял, без нее нас юридически не могли просто так вывезти из колонии. Только на основании амнистии нас всех выпускали. С 16-го числа я, в принципе, был уже свободен.
— «Свободен» в кавычках, наверное.
— Да, но, забегая вперед, сразу скажу, что по всему, что нам обещали, компания сдержала слово.
— А что вам обещали?
— Чистый лист, зарплату, выплаты по ранениям. Как рассказывали, идет уже, по сути, третья мировая, что 40 процентов из нас там так и останутся, — в принципе, все так и было. Контракт был на 6 месяцев, потом домой, ни больше ни меньше.
— Успели дома побывать перед отправкой?
— Нет. И бумаги нам никакие на руки не выдавали. Мы подписывали только контракт.
О подготовке
— Вы подписали документы, что было дальше? Отправка на базу в Молькино?
— Нет, нас отправили сначала в Ростов, оттуда — в Луганск. На многих эти бешеные сутки произвели большое впечатление, на тех, кто никогда на самолете не летал. Из Нижнего Новгорода — в Ростов, там пробыли буквально 1,5 часа. Нас переодели, выдали очень много вещей, которые по итогу даже не пригодились.
— Какие вещи?
— «Горка» (название камуфляжного костюма — прим. ред.), нательное белье, трусы, берцы, кроссовки, шапки, кепки. При этом по два комплекта одежды было. Тактические очки, перчатки. Очень много всего, большой рюкзак получился. Опять же, рюкзаки, спальники, чтобы не холодно было. Там нас всех одели с иголочки. Неподалеку стоял вертолет, на нем мы полетели до Луганска. Впечатлений у людей очень много за эти сутки.
— Там шла какая-то подготовка?
— Где-то 10–11 дней нас обучали, причем очень хорошо. На выходе люди, которые никогда в руках не держали автомат, были не хуже спецназовцев… Тренировались так, что потом все отложилось в мышечной памяти. Акцент делался именно на практику. Теория в первый день: изготовка стрельбы стоя, с колена, лежа, переходы в разные положения стрельбы. Нашим инструктором был экс-спецназовец — он 12 лет служил в спецназе, потом ушел на пенсию, но ему, видимо, скучно стало, и он пошел в ЧВК. Подготовка шла на высшем уровне. Так тренируют и сегодня. Там дают хорошие навыки, что пригодятся в бою.
— А что там пригодится?
— Ведение городских боев, штурм зданий, бой в лесополосе, тактика групп, передвижение групп, как вообще стрелять, как лежать. В этих боевых действиях же высока роль артиллерии, там все ранения осколочные. Поэтому учили, как лечь так, чтобы получить меньше осколков, как стрелять сидя, чтобы тебя было практически не видно.
— Есть и такие техники?
— Как учили в армии: одна нога проходит параллельно телу, если ты лежишь, а другая откинута влево. Здесь это не пригодится. Прилетит мина — паховая артерия, три секунды и человек — «200» (убит — прим. ред.). Здесь учили, чтобы ноги были врозь, чтобы человек просто лежал в линию — тогда и попасть уже трудно.
— Отличия от армейской подготовки прямо существенные?
— Огромные. После этого год срочки кажется совсем бесполезным.
— То есть в ряды ЧВК вы попали «нулевым»?
— Да, и за 10 дней обучили на 5 с плюсом.
— Чему еще вас обучали там?
— Всему, включая тактической медицине: как накладывать жгуты, что делать, если в тебе торчит осколок, — обучали разным ситуациям, которые реально происходят на передке.
— Этим же вещам обучали и мобилизованных на танковом полигоне.
— Не знаю, чему конкретно обучали там. Нас тренировали исключительно практическим вещам, которые обязательно пригодятся. Вот вся эта прицельная стрельба со 100–150 метров, которая обычно отрабатывается на полигонах… Зачем? Там весь контакт происходит от 5 до 20 метров — максимум. Противника ты видишь, и очень хорошо. Вся стрельба там в принципе происходит неприцельно. Нет там такого, чтобы все залегли и со 100 метров начали стрелять друг в друга.
— Вы сейчас говорите о ситуациях штурма?
— Да. Вот был момент, когда они (ВСУ — прим. ред.) пошли на нас. Уж не знаю, что хотели — то ли штурмовали, то ли проверяли просто — мы по-африкански достали стволы из окопов и начали в них стрелять. Они сразу угомонились. Или другой случай — ночью у меня перестрелка была с одним. Я вижу только огонь, точку выхода автомата, а прицелиться-то я не могу — в темноте не видно мушки автомата, поэтому просто стрелял в его сторону, и все. Не знаю, имело это результат или нет. Но когда мы также с РПГ стреляли, просто в точку выхода огня, то там, думаю, точно стрелка сняли осколками. Тепловизор ночью очень выручает. На отряд у нас у каждого обязательно был. Без него там вообще никуда.
О первых боях
— Что после обучения?
— Мы поехали в Попасную, там провели сутки. Потом сразу отправили в поселок Берестовое.
— А там что?
— Изначально это бахмутское направление, Бахмут там чуть ниже, если по карте смотреть. Все штурмовые отряды рассредоточились по этой линии, образовался длинный фронт. Там мы пробыли два месяца, после чего в декабре всех собрали и отправили на штурм Бахмута.
— А что делали эти два месяца?
— Штурмовали Берестовое и дальше. Тяжелые сражения шли. В первые бои никто еще, наверное, не понимал, куда он попал. Мы сами на позицию вышли. Сначала в обороне, потом сами пошли на штурм. Вот был парень, мы с ним стояли — он гранатометчик, и я тоже — говорит: «Мне через пять дней 35 лет исполняется, давай чай/кофе с шоколадками попьем…» Через 1,5 часа я его уже выношу «двухсотым». Это первый труп, который я там увидел, и достаточно тяжело было.
— В плане потерь? Страшно?
— Да, наверное. Страшно больше не за себя, а из-за последствий, что если тебя не станет, то что будет здесь с семьей, как они будут жить без тебя.
— А кто у вас здесь?
— Мама, жена и дочка. Очень ждала меня еще бабушка, но чуть-чуть не дождалась…
— Много потерь на фронте?
— Многие гибли по глупости.
— Это как, например?
— Ходили по тем дорогам, где никто раньше не ходил. Вот была изведанная тропа, например, я за сутки раз 10 по ней пробежался. А к нам ночью отправили группу помощи, чтобы вынести «трехсотых», «двухсотых». Пришли четверо, последний шел в группе и наступил на «Лепесток» (ПФМ-1, противопехотная фугасная мина нажимного действия — прим. ред.). Он говорит, что с дороги не уходил никуда, хотя мы думаем, что он просто в туалет отошел в лесополосу. А там достаточно на 2–3 метра отойти — «Лепестки» не видны. Полноги оторвало. Потом мы еще и его уносили. Для него война закончилась, хотя он всего полчаса побыл на передке и больше ничего не видел.
Но самое страшное — дроны и артиллерия. В принципе больше бояться нечего. Я еще боялся растяжек и лепестков, поэтому никуда особо не ходил. Есть дорога — строго по ней, ни влево, ни вправо.
— Дороги и тропки хотя бы разминировали перед штурмами?
— Этим занималась уже отдельная группа саперов. Мы в это не лезли. Как нам говорили: «Не ты ставил — не тебе и снимать». Там много своих хитростей, поэтому мы в это даже не вникали.
— На непроверенные тропы вас не отправляли?
— У нас на первой позиции находились ополченцы местные из ДНР и ЛНР, они там давно сидели и все знали. Неподалеку от нас был «Ахмат» — их я тогда там впервые увидел, и больше с тех пор не пересекались. Первая фраза еще была, когда они нас увидели: «Вы кто?» «Мы „музыканты“», — отвечали. Они тут сразу давай все за голову хвататься (смеется).
— Почему?
— Для них это как сигнал, что сейчас начнется штурм. А они тогда хорошо сидели под насыпью, метров на 5 вниз. Им что ни кидай — не достанешь. А тут на их позиции появились «музыканты» — значит, жди беды.
— Это какое-то суеверие или что?
— Они нас боялись, потому что знали, что ничего хорошего дальше не последует.
О противнике и ранениях
— А противник как к вам относился?
— Все стычки заканчивались тем, что они просто убегали, когда видели, что начинается штурм. Оставались только «двухсотые» и те, кто под наркотой был, скорее всего. Сам видел, когда три группы наших пошли в «накат» (небольшое наступление противника — прим. ред.), одна из них — это мы. Наша группа пошла в правую лесополку (полезащитная лесополоса — прим. ред.), которая шла перпендикулярно, другая — на параллельную. Видим, идет штурм, вроде как закрепились, но проходит минут пять, как вдруг выбегает пулеметчик в полный рост, а рядом с ним еще три автоматчика. Тот бежит на наши позиции, подбегает к лесополке в полный рост и орет всякую дичь: «Вам хана! Сдавайтесь!» А численное превосходство как бы за нами было. В него гранаты кидают, стреляют, но ему все равно. Дошел до окопов, вроде 1–2 зацепил.
Сам он долго не прожил, его убили. Но факт, что человек вот так шел и не чувствовал страха, не боялся умереть, шел в полный рост… Это немного деморализует, когда видишь такого киборга, который ничего не боится. Много таких историй было, что стреляешь в человека, у него уже нога висит, кости нет, а он все равно прет на тебя и ничего не чувствует. Ну точно под чем-то, под какими-то психотропными веществами.
— А у наших ничего не использовалось из «стимулирующего»?
— Нет, конечно. У нас был трамадол, промедол, но их я никогда не вкалывал. Хотя два ранения перенес, не использовал [обезболивающие], не хотел размякнуть. В лагере рассказывали, что они расслабляют мышцы. Поэтому принял решение, что лучше ничего не вкалывать и самому идти.
— Какие были ранения?
— Первое я получил в челюсть. Когда был гранатометчиком, у меня был помощник. Мы пошли в лесополку за «трехсотым» (раненым — прим. ред.). Тогда еще отработал миномет, и у этого «трехсотого» был открытый перелом ноги, ухо чуть поцарапало и еще что-то там. Мы пошли с мальчишкой вытаскивать его. Договорились, чтобы работали быстро, потому что был день и довольно опасно. Мы вышли без бронежилетов, касок, автоматов — налегке для быстроты. Только дошли до него, как слышу, что летит [миномет]. Разворачиваюсь в сторону поля — прилетает в челюсть [осколок]. Меня откидывает ударной волной. Потом резко контузия, перед глазами пошла такая замедленная съемка, что я прямо видел, как капельки крови зависли в воздухе. Лежу, а у меня левая рука уже в крови — никогда не думал, что столько крови может вытечь. А еще кровь так пульсирующе била, наверное, артерия. Мне быстро оказали помощь, и я стал идти обратно. В глазах помутнело — меня на носилки, понесли в пункт оттяжки, что примерно за 3–4 километра. Мне там оказали первую помощь, поставили капельницу, сразу хорошо стало, сознание вернулось. Потом увезли в госпиталь в Первомайске, там пробыл 10 дней, все зажило.
— Так быстро?
— Да, прокапали, антибиотики вкололи, и мы пошли дальше в Берестовое.
— Туда же вернули, получается?
— Уже чуть дальше, наши к тому времени продвинулись. Как приехал — снова пошли на штурм. Мы закрепились. Три дня я там пробыл только. Стояли мы как-то с мужиком лет 45, тоже казанским, кстати, из колонии. Он автомат после дождя чистит, болтаем, рассказывает о своей дальнейшей жизни, что если все нормально пойдет, то вернется в компанию. Проходит минут пять, и в него прилетает из миномета, метрах в 2 от него падает. Меня опять откидывает, я сразу кричу: «300, кисть, колено!» Смотрю на товарища, а он три секунды прохрипел и уже стал «200». У него жена, дети остались, он уже достаточно взрослым был.
По нам отработал миномет. Всего нас было 9 человек, один — «200», осталось 8. Потом прилетел дрон и просто стал скидывать на нас ВОГи (выстрел осколочный гранатометный — прим. ред.). 6 стали «300», из целых остались только двое. Нас выбило, и сразу пошел штурм на наших соседей. Через некоторое время видим, как четверо на нас бегут. Тут раненый гранатометчик на ходу уже учил целого пользоваться гранатометом. Быстренько показал ему, как это работает, куда нажимать, как целиться и так далее. Первый же выстрел — двое сразу легли за «200», двое развернулись и побежали обратно. Штурм у них как-то не прокатил. А дальше целый час… Его никогда не забуду. Я сам атеист, в сверхъестественное не верю, но в тот момент готов был и в Будду поверить.
— Что случилось?
— Прилетает «птица» (квадрокоптер — прим. ред.), видит, где мы лежим, и старается туда накидывать. А тебе ничего не остается другого, как просто лежать и ждать смерти. Нас было двое в таком состоянии, сопротивление особо оказать не могли. Пытался взять автомат, но три пальца не работало, просто не разгибались — перебило правую руку. Еще и колено — встать я не мог, там еще и грязь, лужи, то есть это даже пытаться было бесполезно. На случай штурма мы приготовили гранаты, разжали усики. Рукой держал ее у головы… Мы бы ушли, но кого-нибудь еще с собой обязательно прихватили бы. Но обошлось. Сейчас это уже вспоминается со смехом. Хотя в тот момент не особо смешно было. У нас, кого ни спросишь, никто в плен никогда бы не пошел.
— Почему?
— Не знаю. Наверное, морально себя готовили. Злость на противника была, и все выбирали именно такой выход. Мы не знали, чего ожидать в плену. И по тому, как они к нам относились, думаю, нам бы были не особо рады. В лучшем случае нас бы били или использовали как-то. Страшно даже представить, что бы с нами стало.
О снарядном голоде и Бахмуте
— Что произошло дальше? Снова госпиталь?
— Нас вывели, увезли опять на оттяжку, потом уже в поселок на реабилитацию. После первого штурма Берестового там еще был мужик вместе со мной — его после ранения оставили в медсанчасти. Он, как меня увидел снова, сразу: «Что, опять? Давай я тебя попробую куда-нибудь получше засунуть».
После этого ранения у меня достаточно сильно болела кисть, прихрамывал еще. Предложили пойти связистом на артиллерию, то есть работать с рацией. Я согласился, так как рацией пользоваться умею еще со срочки. Нас было трое, кого также перевели на связь. Но так вышло, что связистом я пробыл только сутки. Там у действующего наводчика что-то не срослось, не получилось управляться с пушкой, не мог научиться наводиться. Тогда просто ткнули пальцем на меня и сказали: «Ты будешь наводчиком». Сначала я растерялся немного, понимаю, что это большая ответственность. Там еще столько разных крутилок, прицел, угломер, панорама — столько незнакомых сразу слов. А еще понимаешь, что если не туда попадешь, то можно и по нашим попасть. Это огромная ответственность. Меня начали обучать: в тетради создали себе вымышленные цели и так учились наводиться. В ту же ночь провел свои первые стрельбы. Месяц я пробыл наводчиком, достаточно успешно при этом. На второй месяц меня поставили командиром орудийного расчета.
— Как у вас со связью?
— Были зашифрованные Motorola с аккумуляторами, каждого хватало на двое суток примерно. Связь у нас всегда имелась, никого никогда не оставляли без нее. Постоянно радиостанции перепрошивались, потому что, бывает, они теряются, перехватываются хохлами, считываются. Поэтому часто перепрошивали.
Каким было взаимодействие со штурмовыми группами: у каждой свой командир, он запрашивает артиллерию по разным причинам — например, не могут пройти из-за пулеметного расчета, гранатомета, снайпер ли засел. По рации запрашивают поддержку, дают точные координаты, мы наводимся и даем залп. Потом уже «штурма» (штурмовики — прим. ред.) кричит в рацию: «Спасибо!» Все занимает минут 10. Не было никогда такого, чтобы командир штурмовой группы выходил на какого-то другого командира, а тот — на третьего, и так дальше по цепочке. В результате, как правило, теряется драгоценное время. У нас такого не было никогда — командир «штурмов» напрямую обращался к нам, а мы помогали. Вот когда брали Соледар, нам «штурма» много раз кричали в рацию: «Ребята, спасибо! Пулеметчика снесли, два расчета, заглушили миномет вместе с орудием, АГС, пехоту…» Мы спасли немало жизней.
— Вы на Д-20 работали?
— Нет, Д-20 (152-миллиметровая советская пушка-гаубица образца середины 50-х годов прошлого века — прим. ред.) у нас не было. Я работал на «Рапире» (МТ-12, 100-миллиметровая противотанковая пушка образца начала 1960-х годов — прим. ред.)
— «Рапира» в качестве артиллерии использовалась?
— Там есть осколочные снаряды, поэтому нормально. Были еще у нас Д-1 (152-миллиметровая гаубица образца 1943 года — прим. ред.) — их вообще большинство. Минометы тоже. Они стояли всегда ближе. Как вообще было, первая линия — минометы, мы чуть дальше метров на 500–700, позади нас уже Д-1. В зависимости от цели и позиций задействовали тот или иной расчет уже. Бывало, залпами отстреливались вместе с минометами на «333», две «Рапиры» и три миномета — на «300» стреляли «минчики» (минометные орудия — прим. ред.), на «33» — «Рапиры». Я думаю, те, для кого предназначался этот залп, были в шоке. Прилетало очень хорошо. У «Рапиры» скорость полета снаряда еще около 1,8 тысячи метров в секунду. Если били на среднее расстояние до 3 километров, то требовалось 2,5 секунды — и снаряд уже на месте. Их еще и не слышно, поэтому противник никогда не ожидает обстрела.
— Был ли у вас снарядный голод?
— Да. Если у нас на «Рапире» сотый калибр, то для нее снаряды еще как-то можно было доставать, он более распространенный. А вот если на Д-1, на самоходки, то у них идет калибр 122 миллиметра, 152-миллиметровых снарядов для них ближе к марту уже было мало. Для сравнения: если раньше они стреляли по 50–60 снарядов в сутки, то потом пришлось ограничиваться 10–15. Ребята просто сидели без работы.
— Как думаете, почему возникла эта проблема со снарядами?
— Не знаю. Может, кому-то не понравилось, что мы слишком хорошо работаем, наверное (смеется). Так решили немного заглушить, сократить численность.
— Вашу?
— Не исключено. Война одна, но цели у всех бывают разными. И если свои цели ты знаешь, то о других можно только догадываться. Мы тоже сидели и рассуждали между собой: в принципе, столько же есть у нас пушек, столько орудий дальнобойных, которые на 200–300 километров бьют, есть «Искандеры», «Тополя» (баллистические ракеты — прим. ред.) — где они все?
— Вы тоже задаетесь вопросом, почему по командным пунктам не ведется отстрел?
— Да, командные пункты, мосты, дороги, ж/д пути — целей много, но почему-то мы не работаем. Не знаю. Я думаю, можно было бы все быстро закончить при нормальном снабжении, без снарядного голода. Потом же были еще случаи с недостатком патронов, гранат — они тоже заканчивались. Хотя мы раньше ходили, и в лесополосе они просто валялись на земле. Потом со временем все становилось хуже и хуже, пока к марту почему-то не стало совсем все плохо.
— В каких боях, кроме Берестового, вы еще участвовали?
— Соледар, Красная горка, Клещеевка — это практически все перед Бахмутом, и уже финальная позиция — центр Бахмута. Мы на высоте стояли в 1,5–2 километрах и в принципе город был как на ладони. Но там опять же по примеру Соледара — от города не осталось ничего, только фундамент и стены, крыш нет. Мертвый город.
— Вас посвящали в планы бахмутской мясорубки, о чем несколько раз заявлял Пригожин?
— У нас было радио, мы все новостные сводки по Бахмуту сами слышали, как нас все восхваляли. Стратегически это все равно важный пункт, и, как говорил Пригожин, мы существенно отвлекли внимание на себя. В принципе, так все и вышло. Вы не представляете, сколько там наемников — проще, наверное, назвать места, откуда их не было, чем те, откуда они были.
— Кто, например?
— И чернокожих видели, и армян, и русских. Паспорта находили у них. Застали по радио как-то разговор, что в Бахмуте остались только старики и дети, что регулярная армия вышла уже давно. Только это услышали, как по нам давай миномет бить. В шутку еще говорим: «Это что за ребенок такой по нам стреляет? По жопе бы ему надавать!» (Смеется). Стреляли они, в принципе, неплохо, дедушкой или маленьким ребенком там и не пахло, потому что стреляли прямо нормально так. Регулярка их, так или иначе, оставалась в городе. Были и «азовцы» (члены террористической организации, запрещенной в РФ, — прим. ред.), «Кракен» (террористическая организация, запрещенная в РФ, — прим. ред.).
— В целом, если оценивать, это сильный противник?
— У них снабжение хорошее, и все-таки натовское все. Благодаря этому, я думаю, да, это сильный противник. Был момент, когда нас уже забирали в оттяжку перед отправкой домой, мы были тогда в Попасной, и я услышал, как летит HIMARS (американская реактивная система залпового огня — прим. ред.) Это неописуемо. Ты чувствуешь, как трясется воздух. Звук полета — как будто шелест листьев: быстрый, гулкий, страшный. Они работают часто по квадратам. То есть вот у них есть определенный квадрат, и они его «прочесывают» артиллерией.
— То есть их тоже можно просчитать?
— Да. Даже мы когда стояли, то у них миномет работал раз 5. Вот он поработает 5 раз и больше уже не кидает. Прочесали квадрат — переключаются на следующий. Если брать Берестовое, то стреляли они вообще плохо, даже отвратительно. Учитывая, сколько у них артиллерийских училищ было там, ужасно стреляли: перелеты, недолеты, в цель не попадали. У нас люди за 10 дней научились стрелять лучше, чем они за пять лет.
— А по тактике и управлению как у них все выстроено?
— Знаете, у них глупостей хватает. Вот был случай по построению личного состава на переднем крае у хохлов. Я слушал рацию. Выявили цель по коптеру — хохлы копали окопы вразнобой, человек 8–10 их. Мы им накидали минометов туда. 3–4 сразу стали «200», остальные — тяжелые «300». В общем, хорошо поработали. Проходит час, эти же минометчики потом докладывают на узел связи: «Тут такая картина: приехал какой-то важный хохол, поставил перед собой 10–15 человек и стоит отчитывает их на том же самом месте, на котором до сих пор трупы лежат. Что делать?» В результате были четверо «200», а стали 10. И все из-за какого их глупого командира, который решил всех отчитать. Передок — это вообще не место для построений.
О снабжении, дисциплине и внутренних правилах
— Как у вас дела по быту шли? До вас гуманитарка доходила?
— «Гумка» приходила до Нового года. Точно помню, раздавали шоколадки, печеньки маленькие в коробочках. На Новый год каждому дали по две палки колбасы, консервы, шоколадки, сыр плавленый, кофе и что-то еще. Была ли это гуманитарка или подарок от компании — никто не вникал. Привезли — мы рады. А так сигареты, пайки, вода — все привозилось вовремя. Не было такого периода, чтобы у нас закончились пайки или вода. Мы содержимым пайков кормили собак и котов, которые там бегали. У нас все коты, если на тот момент находились с нами, ели тушенку. От нее они уже просто воротили носы.
— То есть по еде все было нормально?
— Да. Еще мы находили крупы, макароны различные. Хохлы нам оставляли питание свое. Их питание отличается от всего того, что нам выдается.
— Лучше или хуже?
— Лучше.
— Натовское?
— У них и кофе, и мед, и сиропы там всякие. Нормальные каши с мясом, а не так, чтобы чуть-чуть волосинок для запаха, супы там разные. Вот у нас железная банка, которую взял и выкинул потом — даже не переработаешь. А у них даже этикетка разлагаемая.
— Есть ли в ЧВК какой-то устав?
— Такого нет. Я мог спокойно обратиться напрямую к самому главному командиру артиллерии по моему штурмовому отряду на ты, чтобы задать какой-то вопрос или решить какую-то нашу проблему, если возникла. Это было нормально.
— А как у вас в целом было с нравами?
— В чем разница между минобороны и ЧВК? В дисциплине. Нам всем дали понять, чтобы мы не пили, не употребляли наркотики, не мародерили, не занимались чем не надо.
— Как давали это понять? Кувалдой?
— Сказали, что будет плохо. Никто не стал даже спрашивать, как это плохо.
— Наказывали?
— Те, кто все-таки находил и употреблял алкоголь, об этом сильно жалели потом. Им отрубали пальцы. Или, если он находился на хорошей должности — где-нибудь в артиллерии или в тылу, их за косяки отправляли на передок к «штурмам». Нет, я не говорю, что «штурма» — это мясо, это наказание. В «штурмах» можно жить, но надо уметь слушаться. Люди, которых из хороших условий кидают туда, представляют себе это плохим образом и начинают бояться. Как правило, такие не выживали. По крайней мере, я не слышал о таких. Был видеоролик, как ребята тоже выпили — их бросили в яму, а они еще потом возмущались: «За что нас кинули, мы всего три рюмочки выпили». Война не место, где стоит пить. Неважно, рюмка это, две или три, — человек как боевая единица теряется.
— Но нервишки же все равно шалят у людей, поэтому…
— Нервишки лучше в бою показывать. Страх, нервы — это там вообще неприемлемо. Почему, не знаю, но все понимали, чего делать нельзя. Кто не понимал — тот закодирован, наверное, на всю жизнь теперь. Не было и желающих попробовать. Если и находились такие, то их, наверное, били или еще что-то.
— Что за история с кувалдой?
— Это случилось примерно в ноябре. Совпало с тем, что по учебным лагерям нашим прилетели HIMARS. Прилетело как раз в тот, где я проходил подготовку. Точно не знаю, но ходили разговоры, что тот, что на видео с кувалдой, — это тот, кто сдал эти точки. Но все это на уровне слухов, точно я не знаю.
— Кувалда — это распространенный вид наказания?
— Нет. Об этом мы только слышали, в госпитале это обсуждали. Но никто, с кем я общался, сам не видел и не знает того, кто на видео.
— А «пятисотые» в ЧВК были?
— Да. Но это тоже на уровне разговоров, сам не видел никого, в моем окружении таких не было. Но разговаривал с теми, у кого в подразделении такие были. Но, опять же, это не такие, кто прямо убежал. Человек просто терялся. Условно, идет бой, и в нем человек теряется: прячется за дерево и не знает, что делать. Он не стреляет, от него тишина. Ему тогда лещей просто надавали, и он уже стал включаться в работу.
— Были те, кто перебегал на ту сторону?
— Такого не слышал. Насчет «бегунков» и сдачи в плен все держались одного принципа. Вроде нас конкретно к этому не готовили, но мы понимали, что нам будет [в плену], поэтому никто туда не стремился.
— А вы как относились к пленным?
— В Берестовом я не встречал пленных, честно говоря. Может, на тот момент их не брали. Я застал их уже перед Бахмутом, когда проехало 3–4 «Урала» (даже больше), и все были с белыми лентами. Как раз мимо нас проходили, а мы еще думали, почему они так свободно катаются… А это был обмен пленными. Они проехали в одну сторону, потом проходит полчаса — они возвращаются. В этот момент стояла абсолютная тишина: не работала ни наша, ни их сторона. Такие договоренности. Уважение противников было как с нашей стороны, так и с их.
— Какие советы дали бы тем, кто отправляется на службу в зону СВО?
— Не пейте — это самое главное. Если будет командир, который захочет вас выстроить на передке, не слушайте его, рассредоточивайтесь по окопу. Не ходите по открытым зонам. Не будьте жадными и при виде какого-то рюкзака или вещи врага, тепловизора, автомата, ножа — не торопитесь дергать, они бывают заминированными. Не мародерьте технику, танки — враг пользуется этим и все активно минирует. Может пострадать не один человек, а сразу много ваших товарищей. Не мародерить — это, наверное, вообще самое главное. Бывали случаи, что люди находили какие-то банки, склянки, ели и пили, а они оказывались отравленными. Ходите только по изведанным дорогам, потому что везде растяжки и лепестки. Все передвижения в принципе строго по лесополосе, никаких передвижений в полный рост по полю. Потому что работают снайперы, «арты», «птички». Если нет боевой задачи, лишний раз лучше вообще не выходить из окопа. В принципе, соблюдая эти советы, можно остаться в живых. Вроде все это элементарные вещи, но случается, что о них забывают.
— Пригожин выпускал пару фильмов, посвященных деятельности ЧВК Вагнера. Вот вы как человек, увидевший все происходящее изнутри, можете сказать, насколько этот кинематограф отражает действительность?
— Если вы говорите о «Лучшие в аду», то он, с одной стороны, красивый, кинематографичный. В принципе, все, что в нем показывают, так и происходит в реальности. Те же удары по глупым скоплениям живой силы, когда, помните, «желтые» высадились на рынке, те же тактические действия при штурме зданий. Можно сказать, что «Лучшие в аду» — это хорошее учебное пособие по тому, как надо делать и как не надо. Есть и другой фильм, «Солнцепек», он хорош своей идеологической составляющей по ситуации в восточной Украине. Нам тоже показывали кино в колонии.
О зарплатах
— Когда у вас закончился контракт? Успели застать взятие Бахмута полностью?
— Не успел. Я хотел остаться еще на пару месяцев для этого.
— Хотели остаться?
— Да. Хотелось как раз застать взятие Бахмута. За это хорошую премию платили.
«Полтора месяца они ежедневно были под обстрелом танков и минометов. Выплаты до конца не пришли…»
— Сколько платили за взятие Бахмута?
— 500 [тысяч]. По крайней мере, одному знакомому, который застал этот момент, дали 500 тысяч, не считая зарплату. Думаю, если бы я остался, то миллиона 1,5–2 я бы точно привез. Но, к сожалению, не остался. Месяца два и не хватило, потому что в момент завершения моего контракта мы были в центре города уже. Потом уже новости смотрел, бои там шли тяжелые. Выступления Пригожина в целом соответствуют действительности, потому что без поддержки артиллерии «штурма» бесполезны. Это равносильно их отправке просто на мясо.
— Большие потери были?
— Процентов 40, как и заявлялось. Но это осознанный шаг каждого, все понимали, куда они едут.
— Сколько вы заработали за полгода?
— Чуть больше 900 тысяч получилось, включая два ранения.
— Сколько дают за ранения?
— Легкое ранение — 50 тысяч, среднее — около 250 тысяч, тяжелое — до 3 миллионов.
— Тяжелых у вас не было?
— Нет, тяжелые — это отрыв конечности. Я еще раз хочу сказать, что все, о чем нам говорили, что обещали, все мы получили. Никто нас не обманул, не кинул.
Меня вот забрали [с передовой] 7 марта. Только я со всеми попрощался, как у меня в расчете мужик 40 лет «задвухсотился». Он из Краснодара сам, жена умерла, детей забрали в приют. Ему оставалось 10 дней до оттяжки. Как он погиб: работали, спалил коптер, первый [снаряд] — мимо, а вот второй уже прилетел в цель. Скорее всего, работала М777, потому что все произошло быстро. Осколок прямо ему в сердце прилетел. Я потом общался с его матерью. Приехал, позвонил, рассказал, как все случилось. Сам расплакался в тот момент, очень тяжело.
— Общались с матерью как командир подразделения?
— Да. В артиллерии с этими же ребятами я был бок о бок на протяжении трех месяцев. И за это время мы все успели сплотиться до состояния семьи. Когда я стал командиром расчета, старался к каждому подходить индивидуально. Люди же все разные. Я был одним из самых молодых, младше меня только паренек 24 лет из Астрахани, всем остальным больше 35, самому взрослому 52 года, уже дедушка практически, отвечал за БК.
— Как они вас слушались молодого?
— Во-первых, никаких уставов не было. Я показывал себя не словом, а делом, не зазнавался. Делал все то же самое, что и все: чистил пушку, собирал, копал позицию под нее, рубил, чистил снаряды — во всем помогал. Так я добился уважения ребят, они видели, что я за них стою, а они —за меня. Когда у нас порвалась форма и нужна была новая, я подошел к своему командиру, сказал об этом, и нам тут же выдали сразу 6 комплектов. Так же по питанию, по сигаретам. Нужны были более курибельные — пожалуйста. Разные моменты возникали, но вот из таких мелочей сложилось уважение. И я не просил от ребят ничего такого, чего бы не мог сделать сам, мы все разделяли вместе — и радости, и горе.
Поэтому, когда погиб один из моих ребят, я считал своим моральным долгом сообщить об этом его родственникам. Позвонил матери, представился. Она сама поняла, что что-то не то. Говорит, что недавно с ним разговаривали. Потом еще раз созванивался, спрашивал, как она там. Рассказывала, что получила все выплаты, медали, амнистию, весь пакет документов. То есть буквально сначала я ей позвонил первым, сообщил, что ее сын погиб, а через четыре дня позвонила компания.
— 900 тысяч за полгода ада — это как-то мало, нет?
— 150 [тысяч] в месяц получается. Чуть ниже, чем у сотрудников, пришедших из дома (т. е. тех сотрудников ЧВК, которые были набраны в общем порядке, — прим. ред.) В моем расчете был только один «домашний». Ему было 24 года, срочку никогда не служил, хотя там, в принципе, опыт срочной службы ничего особо и не дает. Я его спрашивал, зачем он приехал. Ответил, что просто захотел посмотреть, что-то доказать себе. И ведь доказал, выжил. Он приехал на днях в Москву, звонил, весь довольный. Там он пробыл полгода тоже, может, 7 месяцев. У него зарплата 240 тысяч. Если бы был командиром расчета, как я, то было бы 260 тысяч или выше даже. Я потому и хотел еще остаться чуть дольше, чтобы зарплата была другой. В перспективе там, в компании, еще и карьерный рост есть.
— А почему вы меньшую зарплату получали?
— У нас весь проект (так наш собеседник называет набор сотрудников ЧВК не из дома — прим. ред.) на определенной ставке был. По проекту, по набору из этих мест люди не получали полную зарплату. Такие условия.
— Это с самого начала обговаривалось?
— Да. Люди даже были рады, что им вообще платили что-то. Им дали свободу — это бесценно. Это в моем случае было два года, а были люди, которые и больше отбывали. Я думаю, самое главное — то, что нам дали свободу. И тот, кто воспользовался этим шансом, — тот воспользовался, они продолжают теперь устраиваться по гражданке, у них есть семьи, работа. Кто захотел, тот вернулся обратно в компанию, в зону СВО. Есть и такие знакомые. А кто-то уже загремел обратно, к сожалению.
— Как так?
— Все по-разному. Пригожин комментарий на эту тему давал. Из 10 тысяч человек, которых набрали из лагерей, меньше одного процента вернулись обратно. Это очень мало. Но находятся уж, в семье не без урода. У нас есть группа, где мы все общаемся. И там одна фраза самая популярная: «Выжили те, кто в принципе выжить не должен был».
О медалях и синдромах
— А вы как сюда вернулись? Как складывается жизнь сейчас?
— Мы с одним парнем из Апастово доехали из Ростова на такси до Казани меньше чем за сутки. Оттуда выезжали — уже тепло, снега не было. А чем ближе к Казани, тем больше снега. Только я сюда приехал — опять зима (смеется).
Освоился быстро. Сколько слышал рассказов от тех, у кого возвращались из других подразделений, говорили: «Ты себя очень странно ведешь, потому что ты спокойный. Не пугаешься, не шугаешься». Если у человека контузия, то там сразу видно: речь тормозит, мозг тормозит. А есть люди, которые начинают шугаться, привлекать к себе внимание. Это индивидуально, наверное, от восприимчивости зависит. Кто-то может увидеть труп и сразу блюет, а кто-то может увидеть и пройти мимо. Мне кажется, люди привлекают к себе внимание. Я часто вижу людей в военной форме, с буквой Z, то есть всем своим видом такие показывают, что приехали оттуда. Для чего? Не знаю. У кого-то индивидуальная восприимчивость, а кто-то себя так ведет именно для привлечения внимания.
— А у вас нет никаких синдромов?
— Я приехал, и я понимаю, где нахожусь. Здесь уже ничего не прилетит, какой смысл шугаться ходить? Слышно бывает, как бахает пороховой завод, но я же знаю, что ничего не прилетит. Здесь ничего такого в принципе не случится. При выезде в Ростов или даже в Луганск уже там ты ощущаешь себя в безопасности.
— Какие у вас есть награды?
— Медали «За отвагу», «За участие в проекте», «Алый крест» за два ранения и «За освобождение Соледара». Ожидается за Бахмут еще.
— Будет медаль?
— Надеюсь.
— С доплатой?
— Не знаю, честно говоря. Потому что за государственную медаль «За отвагу» тоже должна быть доплата, которая около 100 тысяч, но она делается через минобороны, поэтому пока тишина. Статус ветерана боевых действий я еще тоже не получил.
— А вы обращались куда-то по этому поводу?
— Да, в военкомат, аппарат президента писал, в военкомат по Татарстану. Недели две назад еще. Мне везде отвечают: «Если у вас есть какие-то проблемы, если вы являетесь добровольцем на СВО или семьей добровольца, то напишите нам, какие у вас проблемы». Я перечислил все свои проблемы, ответили только по ветеранке. Мол, есть ФЗ от 28 апреля 2023 года, но нет регламента по выдаче. То есть он ожидается, в скором времени это, надеюсь, решится. Компания тоже говорит, что в этом месяце или следующем процесс по ветеранам начнется. Другой момент — по ранению обещанные президентом 3 миллиона тоже было бы приятно получить. Тогда бы я закрыл все финансовые проблемы, купил бы мотоцикл на свои деньги, а не в кредит. В принципе все, других проблем нет. Если я получу за ранение, буду самым счастливым человеком. Это немалые деньги. С одной стороны, немалые, а с другой — я их заслужил. Если сравнивать с мобилизованными или другими подразделениями, то они получают за ранения в любых обстоятельствах, даже если не при боевой задаче, а мы — нет. Я считаю, что это не особо справедливо. Как я и говорил, война одна, а интересы у всех разные. Это тоже проблема. Если объединиться, в одно единое собраться, мобилизоваться, то это все закончится. У нас почему-то тактика растягивания идет, и бонусы у всех разные, хотя воюем в целом за одно и то же.
О мятеже
— Какие планы на жизнь?
— Работать и жить. Я вроде как нашел себя уже здесь. В планах отучиться на категорию А, хочу купить мотоцикл и кататься на нем. Если будет мобилизация, придет повестка, я готов поехать, но только со своими.
«Деваться некуда, мы уже в игре»: как из Казани отправляли первый эшелон мобилизованных
— Почему не с мобилизованными? Вы их видели вообще, как они поживают на фронте?
— Ни разу. Хотя в госпитале видел «зеленых». Я так понял, они мобилизованные, потому что спрашивали меня, из каких войск. Я еще ответил: «Музыкальные». А они не сообразили, тогда уже прямо им сказал, что из ЧВК. Те сразу говорят, что, кого ни спрашивали там, все из ЧВК. А меня что-то переклинило после ранения тогда в госпитале, я и говорю им, что это все потому, что везде мы, а где вы — никто не знает.
Воюем почему-то только мы, и об этом все, в принципе, знают. И сейчас, с кем бы я ни общался, а круг лиц разный, все понимают и подтверждают, что мы на данный момент являемся самой боеспособной группировкой не только в России, но и, как мне сказали, во всем мире. Если нас всех собрать, когда «тактика» (так наш собеседник называет события 23–24 июня — прим. ред.) была, то там называли цифру, которая всех испугала, — в 25–30 тысяч человек. Столько нас, если считать со всеми теми, кто находится на ПМЖ. А на тот момент действовали всего тысяч 8, даже меньше, наверное. И они взяли Ростов за полчаса. А что сделают 30 тысяч таких? Подготовка решает.
— Думаете, у ЧВК в России есть будущее? Особенно после событий 24 июня.
— Думаю, есть. Я, если честно, не знаю, что это было, и, скорее всего, до нас вся правда не дойдет. Какие цели ставились? На мой взгляд, первое — показать президенту, на что способна была наша армия. Пройти такое огромное расстояние меньше чем за сутки и не получить отпора, не считая сбитых летчиков. И то им сказали, что это наступает противник, а не ЧВК Вагнера и по ним отработала ПВО. Их жалко, их обманули, наверное. Но это было сделано для сохранения своего личного состава.
Вторая цель — переброска в Беларусь. Скорее всего, у тех людей, которые сейчас негативно отзываются о ЧВК Вагнера, после сентября-октября, когда откроется новое направление и пойдут удачные штурмы, быстро, слаженно, профессионально, поменяется мнение очень быстро, и все опять начнут брать интервью, снимать видеоролики, показывать по федеральным каналам именно ЧВК Вагнера. Думаю, будет новое направление, именно Беларусь закроет вход ДРГ на Брянск, заделают дыру, выровняют фронт и пойдут в каком-то более интересном направлении. И, как обычно, выберут самое тяжелое направление.
— Это все, конечно, прекрасно. Не знаю, как вам, но мне в тот день стало не по себе от одной мысли, что может начаться здесь мясорубка между своими…
— Да, это был бы вообще бред. У меня самого сутки тогда веселые. Ночью я ездил и подписывал предупреждение об ответственности, что мне могут вменить «мятеж», «массовые беспорядки» и так далее. Мне, конечно, дали подписать это, но все, кто был в тот момент в кабинете, относились ко мне с уважением и даже благодарили. Все правоохранительные органы говорят нам спасибо. Вне зависимости от прошлого. «Если бы не вы, то это пришлось бы делать другим. Причем не факт, что это получилось бы так, как это получилось у вас», — так говорят.
— Много ли сейчас в Казани таких отставных сотрудников компании?
— Думаю, в Казани сейчас около 500 человек. Тысяча по Татарстану точно наберется, я думаю.
— Все они со схожей судьбой?
— Да. У многих сейчас есть предвзятость, что ЧВК Вагнера существует в основном за счет тех, кто прибыл с мест лишения свободы. Но набор с гражданки тоже идет хороший, все добровольцы. Все равно было много рекламы до этой акции, много роликов, баннеров. 25-го числа баннер неожиданно сняли. Но люди все равно продолжают интересоваться службой в ЧВК Вагнера.
— Каков ваш прогноз, как долго продлится СВО?
— Это закончится нескоро. Если вспоминать слова президента о демилитаризации, денацификации… Если брать демилитаризацию, то до границ ЛНР и ДНР еще очень-очень далеко. Мы еще даже половину не прошли. Там еще долго идти, года три минимум, плюс потом еще зона КТО, как в Чечне. Не меньше 10 лет, если брать вообще все — КТО и все последствия. Я не удивлюсь, если у нас еще пройдет мобилизация, а она, скорее всего, будет. Даже если частичная, а не общая, но в любом случае ее объявят.